Смертное ложе любви

Однажды под осень, когда листья уже пожелтели и покраснели, а в большинстве своём покоричневели, Серёжа, подходя к заветному месту, услышал как будто бы стоны. Как раз с той самой могилы. Он даже остановился и замер, прислушиваясь: неужели покойник даёт о себе знать? Крест-то ведь унесли, обокрали беднягу, который не мог за себя постоять!

Стоны тем временем стали слышнее и даже как будто жалостливей: ы-ыыы, ы-ыыы, ы-ыыы!.. Так плачет обычно ребёнок, причём как правило девочка. Одновременно, задавая ритмический строй, стонам вторил негромкий скрип: ый-язз, ый-язз, ый-язз… Присмотревшись сквозь мелколесье, Серёжа вдруг понял, что на могиле сношаются двое: он лежит на могильной плите, а она на нём сверху верхом. И он крутит её, словно куклу на вертеле, подымая и опуская.

Зрелище заворожило Серёжу — такое сношение наяву он видел впервые. Верхняя кукла не выглядела как жертва, хотя и стонала, как жертва. Но нет, она спокойно могла убежать. Соскочить, что называется на хуй. В смысле, конечно, наоборот. Она же, однако, не спешила соскакивать прочь, а позволяла лежащему чёрту творить очевидное зло. Злоупотребляя ею как сексуальной игрушкой.

Серёжа опешил и обомлел. А двое продолжали сношаться: ый-язз, ый-язз, ый-язз; ы-ыыы, ы-ыыы, ы-ыыы… Мальчик не мог сдвинуться с места, словно в землю вкопанный крест, стоявший на этой могиле, пока его не украли чучмеки. Вдруг скрип участился, переходя как будто в вибрацию, а стон утончился, превратившись как будто бы в визг: й-йяя, й-йяя, й-йяя!.. Лежавший на спине огромный мужик издал хриплый выдох, и обе фигуры замерли, слившись в момент воедино: он крепко прижал к себе куклу, душа её в охапке объятий — так накрывают ребёнка при атомном взрыве. Серёже вспомнилась Хиросима. Потом Нагасаки и облучённая японская девочка Садако Сасаки, которая делала бумажных журавликов. А потом всё равно умерла. Его охватило оцепененье.

Но не прошло и минуты, как эти двое зашевелились, и кукла сказала заливистым голоском: Меня комары за попу кусают! На что мужчина звонко шлёпнул её ладонью по розовой половинке. Давай, одевай трусишки, — пробасил он сурово. Та поднялась на плите в полный рост и, балансируя на одной ноге, принялась напяливать голубое бельё. А мужик сидел с обнажённым торсом и молча смотрел в туманную даль, как будто задумавшись вдруг о вечном.

С Серёжиной стороны вся композиция напоминала картину Пикассо «Девочка на шаре». Только вместо шара тут был покрытый лишайником каменный постамент. И пейзаж написан не розовым, а серо-каким-то-зелёным. В остальном же всё совпадало. Даже тёмно-синие джинсы, на которых сидел тот циркач, перед тем вертевший девчонку, как свою надувную куклу. Мужик был повёрнут к Серёже спиной, а она стояла к нему лицом. У неё было нежное детское тельце, лишённое даже мелкой растительности. Именно так и представлял себе Серёжа ту девочку с картины Пикассо, если её раздеть.

Одевшись, они взялись за руки и неспешно двинулись по тропинке. По всему, к автобусной остановке. Когда они скрылись из виду, Серёжа сразу оттаял, словно в игре «Морская фигура замри». Из стоячего кладбищенского креста он сделался вновь живым человеком — обычным мальчишкой тринадцати лет. Которого пускают уже в ближний лесок. Осторожно, почти не дыша, Серёжа стал приближаться к могильной плите.

Смеркалось. Где-то вдалеке монотонно считала кукушка. Наверно, его шаги.

Он подошёл вплотную к могиле и потрогал рукой бархатистый лишайник, покрывавший массивное ложе. Потом надавил. Ложе послушно прогнулось. Не веря своей руке, Серёжа сел на плиту, и она просела под ним, издав тот самый знакомый звук: ый-язз! Это был не могильный камень, а старый матрас от кровати! Который кто-то приволок сюда с определённой целью! Чтобы можно было сношаться!

Поняв, как сильно он заблуждался в своём ближнем леске, Серёжа ногами вскочил на то, что прежде называлось могилой, и принялся прыгать на нём, как если б это был какой-нибудь детский батут, а не пружинный матрас для сношений. Причём он топтал то самое место, где блестела лужица пролитой спермы, теперь уже навечно погибшей. Ый-язз, ый-язз, ый-язз, — отвечало скрипучее ложе. Как будто кто-то на нём сношался. Не хватало только стонов девчонки, что крутил на своём вертеле широкоплечий циркач, словно сошедший с картины Пикассо.

И с чего вдруг я взял, что это могила? С которой крест унесли какие-нибудь чучмеки! Сам я после этого какой-то чучмек!

Он был близок к истине, этот мальчишка. Ибо не мог себе даже представить, сколь схожи смертное ложе и ложе любви.

Если только оба они не одно и то же.